Казалось, что бабушки будут всегда
Шершавой ладонью разглаживать детство.
Но весны бурлили, смывая года,
Я в пенье ручьёв слышал времени бегство.
Я рано заметил бескрайность небес,
Себя ощущая летящей искрою
Сквозь ветрено-тёмный пугающий лес.
О страхе своём лишь сегодня открою.
За няню, за мать, за отца, за себя
Нас бабушки грели добры и суровы.
Война прокатилась, мужей истребя…
В любви к нам спасались печальные вдовы.
Двужильные бабки эпохи шальной,
Казалось, без сна и еды обходились.
Они родились под царевой зарей,
В них силы великой России таились.
Два дома лежало на бабке моей —
Её дочерей — и родной, и приемной.
Увы, большевистский был норов у ней,
С металлом команд по-крестьянски упорный.
Мы строем ходили туда и сюда,
Но всё-таки были одеты и сыты.
Но как сверх талонов бывала еда —
Подобные тайны во времени скрыты.
Как жаль, что нам песен не пел соловей,
О Боге молчала стальная эпоха,
А вместо хоругвей портреты вождей
Взирали на нас, провинившихся, строго.
Хлебнула и бабушка в детстве беды,
Оставшись без матери в ранней дороге.
От ног её босых знал иней следы,
Коровьей мочой грела девочка ноги.
Потом революция била её,
Оставив на сердце глубокие шрамы.
Кружило над каждой семьёй вороньё —
Сестра с пяти лет заменила ей маму.
Характер был мягкий у старшей сестры.
Пространством и временем их разделило.
Пятнадцать лет каторги, ох, не быстры,
Но, к счастью, отца там не съела могила.
И мать их полячка пошла за отцом
Без шума и помпы графинь-декабристок.
Домишко в Иркутске стал польским дворцом,
Но климат сибирский был враг феминисток.
За трудный характер как бабку винить —
Всю жизнь она шла над глубоким обрывом,
Петлёй чуть не стала из прошлого нить.
Смело ту эпоху как атомным взрывом.
10 февраля 2012 г.
Бабушке Кате